Форум

У самых сложных загадок всегда простые разгадки. У самых простых загадок разгадок нет.

1.
Меня зовут Влад Дракула. Влад – Колосажатель, Влад - Дьявол, Влад – Черный Князь. Все это правда. Но это еще не истина. Я хочу рассказать вам, как все это произошло. Как я стал тем, кем стал, и как мне удалось совершить все то, что я совершил. Я не знаю, успею ли я.
Я умираю. Слишком глубока рана, слишком много потерянной крови... Слишком много даже для меня. Я никогда не считал, что я неуязвим. Я просто был сильнее их всех. Они не могли убить меня из –за своей слабости и трусости, а не потому, что от меня отскакивали стрелы.
Они знали, что я пью кровь своих врагов, что я заставляю детей пожирать собственных матерей, что я скармливаю трупы ракам, а потом ем их...
Все это просто слухи. Но иногда они сильнее стрел и мечей. Они удлиняют полет твоей стрелы и утяжеляют удар твоего меча. Кому как не мне знать это? Я убил больше ста тысяч человек. Турок и венгров, валахов и болгар, магометан и православных, католиков и еретиков. Почему?
Я смог это сделать – наверное поэтому. Вам не понять.
Но я попытаюсь объяснить.
Я всегда был таким и то, как сложилась моя жизнь здесь в общем – то ни при чем.
Говорят, когда я родился, бушевала гроза, иконы плакали кровью, множество верующих поразили стигматы… а еще говорят, что моя мать умерла, родив меня.
Это говорят люди, которыми двенадцать лет правил мой младший брат.
Я рано стал помнить себя. Странно, но иногда мне кажется, что почти нет разницы между тем маленьким угрюмым мальчиком, что сгибался над древними книгами в замке Дракул, между тем огромным нескладным юнцом, что учился владеть мечом под присмотром старых оруженосцев, окруженным всеобщим поклонением и страхом владыкой Южной Европы, каким я был пятнадцать лет назад, и мной сегодняшним – седым сорокашестилетним мужчиной, что умирает от ран в каком – то овраге.
И то, что я помню почти каждый свой шаг, тоже странно.
Книги, которые я читал, научили меня многому. Быть может корни здесь? История говорила об одном – сильные правят миром, великие злодеяния именуются подвигами, победителей не судят иначе, как на Высшем Суде, но будет ли он, этот суд? И вообще, есть ли что – то Там? Это – то я как раз скоро узнаю, но уже вам не смогу поведать. Но ведь не я один читал эти книги. Хотя я быть может более подробно. Но только я вынес из них ТАКИЕ уроки. Едва ли Плутарх и Геродот, отцы церкви и наши собственные валашские летописцы имели в виду именно ЭТО.
Да и не так уж много лет я провел над книгами. Жизнь рано стала испытывать меня на прочность.
Мне было тогда тринадцать лет.
Турки вторглись на Балканы и медленно, но неумолимо двигались на север. Приди они как буря, как пришли когда – то гунны или монголы, наверное все сложилось бы иначе. Страны Юга пали бы гордо и прекрасно в неравной борьбе, оставив от себя только имена на карте, да предания, подобные преданию о трехстах спартанцах.
Но турки, они не гунны. Они слишком слабы для этого. И они не налетели вихрем, их бы не пустили в такой набег их гаремы, курильни опиума и толстые животы пашей. Нет, они двигались медленно и в этом было что – то зловещее. В воздухе, висевшем над Балканами кроме отчетливо ощущался запах страха. Но хватало и иных запахов. Измены, коварства, интриг.
Турки же двигались, как сотней лет раньше чума - медленно, но неумолимо. Они наползали на те страны, которые стремились поработить, завоевывали их годами и десятилетиями.
И когда почти пала Византия, когда знамя с полумесяцем поднялось так высоко, что его стало видно даже в Париже, вся остальная Европа всполошилась. Империя и Франция, Венгрия и Польша, Италия и Испания – они выслали на встречу туркам огромное войско. Командовал всем этим воинством венгерский король Сигизмунд.
Они шли в бой именем Христа. По дороге они так насиловали и грабили своих единоверцев - сербов, что те отшатнулись к туркам. Мой же отец поддержал крестоносцев.
Крестоносцы потерпели сокрушительное поражение. Почти никто не вернулся в родные страны, кроме знатнейших рыцарей, которых освободили за выкуп. Король тоже попал в плен
Вороны еще клевали останки крестоносного воинства Сигизмунда, а Мирча, господарь Сербии уже воспользовался тем, что могущественного союзника Валахии пленили.
Он напал на нас тогда, когда мы меньше всего были к этому готовы. Я его за это не слишком осуждаю, я и сам нападал так. Просто это было сверхъестественно глупо. Настолько глупо, ни я, ни отец, ни Стефан не могли поверить в это, пока Сербия в самом деле не напала на нас. Мирча, видимо уверовав в дружбу султана, принял не знающее пощады столкновение народов, многовековую битву христиан и магометан, события, которые творят Историю просто за повод оттягать у Валахии пару нищих горных княжеств.
Он был глуп. Глуп и слаб, но в тот раз ему повезло. Он сумел окружить небольшое войско моего отца и разгромить его. Впрочем, ничего у него не получилось бы, если бы бояре не предали моего отца, не опоздали на поле боя со своими воинами. В тот день мне так и не довелось познать радость битвы. Я был уже достаточно силен, что бы держать меч в руках и эта битва могла бы стать моей первой. Но отец не готов был лишиться обоих сыновей и взял с собой только Стефана.
В любом случае, в плен попали мы все.
Мирча сидел на коне, а мы все стояли перед ним, но почему – то он не выглядел таким грозным вершителем судеб, каким хотел казаться, больше напоминая ощипанного петуха. За спиной его толпились те предатели, что обеспечили ему сегодняшнюю победу. Вид они имели столь гордый, словно они только что разбили армию султана, а не предательством погубили своего господаря.
Мирча же наслаждался моментом. Его отец вдоволь потрепетал перед моим дедом, а он перед моим отцом.
Он хотел сыграть в благородство и поэтому решил пощадить одного из нас: меня или Стефана. При этом он хотел сыграть в изощренную жестокость и предложил отцу самому выбрать, кто из его сыновей будут закопан с ним живым, а кто останется продолжать род.
Я не знаю, почему отец выбрал меня. Он стоял там, на роковом поле, окруженный со всех сторон сербскими воинами, среди неостывших трупов, но ни я ним Мирча не смогли ничего прочесть на его лице. Потом его рука поднялась. Большая, сильная рука Влада Дракулы, которая столько лет держала в страхе и Сербию и Трансильванию, поднялась, замерла и указала на меня.
Я услышал сдавленный вздох. В нем было столько ужаса и боли, что я вздрогнул. Это был Стефан. Я посмотрел на него. Ему не хотелось умирать в двадцать лет. Мы никогда не были с ним близки, в конце концов он всегда видел во мне прежде всего будущего убийцу своих будущих детей, но все же он был моим братом. Это он показал мне, как стрелять из лука, что бы тетива не била по пальцам.
- Мирча, разреши мне передать сыну это. – обратился отец к торжествующему господарю Сербии. В руке его блеснул перстень с головой дракона. Символ принадлежности к ордену Дракониса, которого боялись даже повелители Империи.
- Разрешаю! – усмехнулся в свои жидкие усы Мирча. – но там, куда он отправится, он ему может не понадобиться.
- Он сам решит, понадобиться он ему или нет.
И отец бросил мне через поле перстень, который я поймал.
- Прощай сын. – сказал отец.
- Прощай отец.
- Прощай Влад. – эхом откликнулся Стефан.
- Прощай брат.
Мирча велел выкопать для отца и брата могилы, в которых они могли стоять. Он сидел на коне и смеялся глядя, как их закапывают живыми. А я стоял и смотрел на это. Сначала он велел своим воинам держать меня, что бы я не отвернулся, не закрыл глаз. Но я не стал этого делать.
Я любил отца. В нем было то, что я всю жизнь потом искал в людях и не находил. Внутри Влада Дракулы II был словно стальной стержень, поэтому даже в могиле он стоял прямо. Пусть он потерпел поражение от жалкого Мирчи, пусть обрек себя на мучительную смерть. Даже ее он сумел принять с достоинством.
- тебе не следовало этого делать! Надо было убить меня. – сказал я. – я убью тебя. А если ты успеешь умереть раньше, то убью твоих сыновей. И сыновей твоих сыновей. Я сожгу твой дом и разорю все вокруг на сотню верст. Лучше убей меня сейчас!
Мирча засмеялся. Это был тот смех, которым трус пытается разогнать свои страхи, проходя вблизи кладбища. Следом за ним засмеялись бояре. Это был смех довольных собой сытых людей, трусов, которые рады, что миновали опасности, подлецов, которые рады, что сделали подлость, которая сошла им с рук. В их смехе страха не было. Мирча хотя бы понял, что убил не того брата. Для них же я был просто мальчишкой.
- я убью вас всех. Я убью вас такой смертью, что участь моего отца покажется вам легкой и приятной. Я вырежу ваши роды до седьмого колена. Вы будете молить о смерти, а она будет медлить.
Мне было тогда тринадцать лет, моего отца и старшего брата закопали живыми, а я вынужден был стоять и смотреть. Так я учился ненавидеть. У меня были хорошие учителя.
Меня продали в Турцию, как и моего младшего брата Раду.
Сначала я был заложником и со мной обращались как с принцем крови. Потом на валашский престол взошел ставленник венгров, надобность в заложнике отпала и меня бросили в яму, кормили же объедками.
Потом меня из ямы достали, но не для лучшей доли.
Турки резали ремни из моей спины и ломали мои плечи на дыбе, что бы заставит меня отречься от моей веры и сделать янычаром. Я отказался. В Бога я тогда уже не верил. Бог скорее всего есть, но он равнодушно - жесток к своим творениям. Это даже смешно – я которого называют Дьяволом рассуждаю о Боге. Но в Дьявола я тоже не верю. Во всяком случае в того, с кем меня сравнивают. Бедный восставший ангел – да это же просто оскорбленный бастард, поднявший руку на отца.
Нет, я не отрекся от христианского Бога потому, что этим бы отрекся от себя. А что у меня было тогда, кроме меня? Что было у меня все эти годы в темнице, кроме меня? Я сумел пройти через все только потому, что поступался никогда и ничем.
Потом как – то сразу пытки прекратились.
На этом наша с Раду судьба стала разниться.
Меня и тысячи других рабов отправили на строительств новой крепости, и мы стали возводить туркам твердыню, которая помогла бы им удержать завоеванные у нас земли. Многие умирали от голода, болезней, непосильного труда. Но не я. Меня словно забыли, я ничем не отличался от болгарских крестьян или сербских горожан, которые вместе со мной таскали камни и месили глину.
А Раду… что Раду. Раду в это время жил в покоях самого султана.
Потом и меня вспомнили.
На шею мне надели колодку. Размерами она напоминала мельничный жернов, так что я не мог есть руками – мне приходилось наклоняться к земле, на которой стояла миска. Способ унижения человеческой личности, не лишенный мрачного юмора.
На ноги и на руки мне надели кандалы и привезли в ставку звезды пророка, грозы неверных.
Его звали Мехмед и он был жалок.
В нем было жалко все, от редкой бородки, до постоянно потеющих ладоней, которые он потирал, глядя на меня и моего брата. Он правил половиной обитаемого мира, любил курить опиум и есть халву, а женщинам предпочитал юношей.
Я еще понимаю, что могло привлечь его в моем брате – Раду пошел в мать и был красив. Но я – то с детства выглядел так, словно меня нарисовал плохой художник. На меня он впрочем только смотрел. Наверное потому, что знал – если он ко мне прикоснется, то умрет быстро и бесславно. А с Раду все было иначе. Раду он был… он был слабым.
Сначала он плакал. А потом стал похваляться передо мной подаренными ему вещами.
Я был бесполезен как заложник и не нужен как раб. Я не сгодился ни для гвардии султана, ни для его покоев.
Мехмед просто понял, что я ему не по зубам, но Раду не давал убить меня. Все же мы были братьями.
Колодки и кандалы с меня сняли, пошили новую одежду и отправили в тюрьму, которая после прежней показалась мне дворцом.
Человек обычно привыкает ко всему. Это было по своему мудро – вдруг вытащить меня из набитой огрызками и нечистотами ямы, вымыть в бане, накормить отменным обедом и напоить вином. Наверное, мне полагалось отныне испытывать благодарность к тем, кто как долго меня мучил и грозился убить, но так и не убил и даже помазал раны целебной мазью.
Но я не Раду. Со мной такие трюки не проходят.
Моим тюремщиком был Селим, человек с гнилыми глазами и такими же потными ладонями, как у Мехмеда. Подозреваю, что много лет назад он был на месте Раду.
Я ему позволил к себе прикоснуться, что бы был повод. А потом вырвал ему кадык голыми руками. Я научился убивать. Это пришло сразу же.
Наверное, стоило бы сказать, что я почувствовал, убив человека. Ничего. Да Селим и человеком – то не был, скорее вставшим на две ноги слизнем.
Вот и рука моя сомкнулась на рукояти меча. Впервые за восемь лет, но это отец многому меня научил.
Зарубить двух стражников было нетрудно. Как и перебраться через стену.
Все, что меня не убивает, меня тлько закаляет. Колодки не сломали моей шеи, как дыба не сломала мою спину. Тяжелые бревна, которые я таскал на строительстве замка, только укрепили мышцы. Я был молод, силен, быстр и очень зол. Где – то еще жил наверное Мирча, остался в своей пропахшей опиумом ставке Мехмед. Мне надо было добраться домой.
Потом была погоня, были гончие псы, одного из которых я задушил голыми руками, были лопнувшие и брошенные в пропасть сапоги, дыра в земле, в которой я почти без движения пролежал около суток, пока вокруг рыскали искавшие меня янычары.
Погоня отстала, я все шел и шел, питаясь только что не мхом. Иногда удавалось поймать зайца, иногда случайно встреченные в лесу крестьяне, увидев окровавленные ноги и голодные глаза беглеца давали мне черствого хлеба или похожего на камень сыра. Но я знал, что дальше их радушие не распространится, что стоит мне появиться в деревне, они в страхе за свои жизни выдадут меня турецким разъездам. Поэтому я продолжал идти лесами. В детстве меня немного научили ориентироваться по звездам и я двигался на север. Но звезды только помогали выбрать правильное направление, на самом деле едва ли не под стенами своей тюрьмы я ощутил какой – то зов, что – то похожее на эхо незнакомого, но странно родного голоса, вдруг зазвучавшего у меня в голове.
И боль в стертых ногах и сосущий голод мало для меня значили. Я дышал чистым воздухом, я пил воду из родников, я видел над собой родное, а не турецкое небо. Мне казалось, что я проснулся после долгого сна.
Чем дальше позади оставалась душная Турция, тем легче мне дышалось. Почему – то стало казаться, что эта земля, земля, напитанная кровью как ни одна другая на свете, земля, в которой задохнулся мой отец и мой брат, любит меня и не даст мне пропасть.
Говорят, все мы немного хромы на одну ногу и если идем безо всяких примет, то рано или поздно сворачиваем на ту сторону, где нога нас подводит. Может быть и так, а может быть я плохо читал звезды, может быть этот голос в моей голове сбивал меня с верного пути к Дунаю, но я вышел к Черной Горе.
2.
Ее крестили Марией, но имя Богоматери и христианская вера не имели ничего общего с девушкой, жившей у подножия Черной горы. В ее жилах смешалась кажется кровь всех балканских народов, наградив яркой чувственной красотой. А в голове причудливо переплелись древние и запретные обряды и верования, магия, дьяволопоклонничество, почти забытое ведовство.
Крестьяне окрестных деревень давно бы забили ведьму камнями, сожгли бы ее на костре, но страх перед ее колдовством и восхищение ее красотой пересиливали ненависть. Крестьяне боялись и ненавидели ее красоту.
А Мария знала это и ходила по селам с гордо поднятой головой и веселыми огоньками в глазах. Одежду ее можно было назвать только рубищем, но сквозь эти ветхие тряпки было видно гибкое стройное тело, на которое мужчины смотрели с желанием, а женщины с завистью. Ее руки не огрубели от работы, ее спину не согнули хлопоты, ее высокую грудь не высосали крикливые вечно голодные дети... такова была Мария.
Никто не знал, сколько ей на самом деле лет, никто не помнил, как она появилась на Черной горе. Кажется, что самый старый человек в округе – кузнец Горча помнил, что Мария пришла сюда в дни его молодости.
Но может быть, то была просто попытка старца поразить соседей своей крепкой памятью? Может быть он не помнил этого. А может быть и вовсе путал ЭТУ Марию с другой ведьмой Черной горы?
К ней редко ходили за ворожбой, исцелением, или снятием сглаза. Она никогда никому не отказывала в помощи, брала за нее сущие пустяки. Кроме того, магия Марии всегда работала. Но люди словно стеснялись идти к прекрасной колдунье со своими больными костями, украденными медяками и мелочными страстями.
Большую часть этого я узнал от самих селян, когда они умирали под ударами плетей, корчились на кольях и дыбах.
Но кое – что я знал сразу же, как только на склоне горы разглядел огонь ее окна. Я ускорил шаг, хотя за мной едва ли с самой Фракии тянулись кровавые следы – у всех турок, которых мне довелось убить, не оказалось подходящего размера сапог, и я шел босиком.
Утром, в предрассветный час, когда человек либо спокойно спит, либо ворочается от вдруг охватившей его сердце тоски, на пороге ее хижины появился я.
- Я увидел свет твоего окна, женщина. – сказал я по – валашски. Слова давались мне с трудом, за долгие годы я подзабыл родной язык. – увидел его издалека…
Я не закончил фразу, потому, что тогда мне пришлось бы рассказать бы о том, что я шел повинуясь непонятному зову из самой Фракии, а огонь... огонь увидел лишь час назад.
- Входи, чужак.
- Я здесь не чужак. Это мои земли. Когда - то я был князем Валахии.
- Подойди к огню, князь.
- Как тебя зовут, женщина?
- Это важно?
- Для меня да. Я Влад Дракула.
- Я Мария.
- Десять лет. – почему – то сказал я. – десять лет в клетке, десять лет они хотели меня сломать. Все они, особенно Селим хотели меня сломать. Все они очень слабые и думали, что сломать можно каждого. Я убил их и сбежал, а потом вернусь и убью тех, что остались. А ты ждала меня, ведьма. – Я не спрашивал, а утверждал. Я увидел это в ее глазах.
- Да. – тихо проговорила колдунья.
Потом, утомленные мы молча лежали и наблюдали за первыми лучиками солнца, разрывавшими сплотивший нас полумрак. Мария недоверчиво смотрела на меня, наверное она боялась или надеялась, что я растаю на солнце.
- Ты пройдешь долгий путь, путь воина и князя, одержишь много славных побед, но хотя ты убьешь больше, чем любая чума, все твои победы будут бесплодны. Твоя слава переживет века и века, а смерть
твоя будет окутана легендами. – сказала Мария, глядя в причудливые узоры на моей ладони.
- То же самое мог бы сказать любой гаер на рынке.
- Нет. Он напророчил бы тебе долгую и славную жизнь, легкую смерть и светлую память. Но я вижу на твоем пути только боль и кровь, кровь и боль. Ты будешь умирать дважды, и смерть твоя будет мучительной. Ты познаешь настоящую любовь, но потеряешь ее. Всю свою долгую жизнь ты так и не обретешь покоя и так и тебе не суждено совершить то, что ты поставил целью своей жизни. О тебе будут помнить столетиями, но твое имя будет проклятием! Я все это на самом деле вижу.
- Здесь? – спросил я, вновь расправляя ладонь - или здесь? – я указал на собственный глаз.
- На самом деле это здесь. – Мария поцеловала мое покрытое шрамами плечо. Эту память о своем гостеприимстве оставили мне турки.
- Сколько силы... и сколько боли. Что тебе довелось пережить, Влад?
- Пытки. Турки большие мастера в этом.
- Как же ты выдержал?
- Захочешь - выдержишь все.
Восемь лет назад я научился ненавидеть. Сейчас что – то ожило, робко повернулось в моей душе. Не любовь, конечно же. Пока нет. Скорее сама возможность любить ожила.
Мне был двадцать один год, но единственное хорошее, что со мной случилось за последние восемь лет - ночь на склоне Черной горы. Не так уж мало, если поразмыслить. Многим выпадает и того меньше.
На какой – то миг мне показалось, что я смогу остаться здесь. Буду жить с Марией, стану охотником, или освою какое – нибудь ремесло. Это, конечно же, была чушь.
А на следующее утро я ушел дальше. Зов исчез. Неужели, я сделал такой крюк, только что бы услышать туманное предсказание, посмотреть в бездонные черные глаза, сжать в объятиях смуглое гибкое тело?
А почему бы и нет?
Наверное, нет нужды рассказывать обо всех моих скитаниях. Я меньше всего хотел разыгрывать из себя самозванца, не будучи самозванцем. Я не обращался за помощью к простолюдинам, я не стучался в ворота монастырей. Я направился сразу же в столицу. Почему – то мне казалось, что там меня должны встретить с восторгом. Моего отца любили, хоть он и был суровым правителем.
В столице меня встретили голод и виселицы, на которых висели те, кто посмел украсть хлеб. Я заговаривал с людьми на улицах, не называясь кто я. Все они помнили моего отца. Почти все жалели, что он был так подло убит. Нынешнего господаря не любил никто. Только один сапоник, невероятно жесткой от дратвы рукой разламывая кусок похожего на камень хлеба махнул рукой.
- Влад Дракула? Славный был господарь, ничего не скажешь! Только что толку в том, если мы все, что господарь, что я жалкий сапожник – одинаково под пятой у проклятых турок, по уши должны венграм и все время боимся кого - то прогневать!
- Как тебя зовут, друг?
- Меня? Я Бруно, а ты кто такой, парень?
- Узнаешь потом. Запомни Бруно. Я сделаю так, что бы валахи никогда никого не боялись. Нас будут бояться.
Бруно посмотрел на меня повнимательнее. Вид он имел скорее звериный, чем человеческий, но в уме ему было не отказать.
- Значит ты?
- Да. Это я.
- Старший или младший?
- Старший.
- Тоже Влад, как и старый господарь. Тебе только стоит объявить свое имя и половина города поднимется за тебя.
- А вторая половина?
Бруно замолчал.
- я не хочу править половиной. Я возьму только всю страну.
Теперь я не имел права не стать монархом, не отомстить за смерть моего отца, за унижение моей страны, за тот страх, что многие века испытывала Европа перед нашествиями с востока.
Вы, должно быть, удивитесь, почему обещание данное простому сапожнику значило для меня очень много. Дело не в Бруно. Я дал слово прежде всего себе.
Я отправился в родную Тамишоару. Она приняла меня как своего сына. Когда я только бежал из турецкого рабства, мне казалось, что Балканы любят меня. Но на самом деле эта земля просто позволяла мне ходить по ней, не выдала меня захватчикам. Эта земля просто ждет следующего великого владыку, который зажмет ее в своей руке. Это ее судьба, переходить от одного хозяина к другому. Что такое настоящее чувство родной земли, мне открылось только среди мрачных, даже в самые солнечные дни, скал, непроходимых лесов, ревущих в ущельях потоком Тамишаоары. Эта маленькая страна несла в себе какую – то угрюмую тайну, что – то что послужило источником ее великой силы. И, наверное, моей силы тоже. Я сбросил свои сапоги, что бы пройтись по ней босыми ногами, впитывая эту силу.
В разбросанных среди лесов и гор городах и селениях секлеров меня привечали как своего. Не как сына убитого правителя. Как члена своего рода, своего племени.
Дракулы вели свой род от великого Аттилы. Мне то никогда не было до этого дела, если я в самом деле потомок Бича Божьего, то это доказывает только одно – все родственники всем. Но секлеры гордились своим происхождением от гуннов, и мне не составило бы никакого труда стать их властителем.
Но, опираясь на только на верных секлеров, турок с Балкан мне не выбить.
Поэтому я направился в Семиградье, где как мне казалось мог рассчитывать на поддержку знати.
Вместо поддержки я был осмеян и чуть не убит. Семиградье за эти годы совсем отшатнулось к Венгрии, слава Дракул стала забываться, и хотя по – прежнему его князья и считались подданными господаря Валахии, он6и считались только с собственными интересами. А их интересы составляла торговля и нажива. Они ничего не хотели слышать о возрождении древней славы, ничего не знать о новых крестовых походах, мысль о войне с султаном сменилась новой мыслью – торговать к взаимному обогащению. Это было бы похвально, но они готовы были раджи обогащения торговать хоть с Дьяволом, а удачных сделок с ним не бывает. Я – то знаю.
Я отправился дальше на север, и наконец нашел поддержку у венгерского короля Яноша. Усевшийся на мой престол трансильванский барон Карл раздражал уже и Яноша. Он увидел во мне прежде всего удобную куклу – юнец, большую часть жизни проведший в плену, не знающий ничего о политике или торговле, зато сын славного господаря Влада и внук Мирчи Великого.
Я тоже кое – что разглядел в Яноше. Он был рабом своих страхов. Всю жизнь он чего – то боялся. Моего ли отца, римского ли папы, германского ли императора, турецкого ли султана. Он лавировал между окружающими его страну силами, когда надо было просто взять меч в руки и драться.
Я взошел на престол благодаря венгерским копьям, это так. Но Янош ошибся во мне. Я перестал быть его куклой в т от же момент, как на мою голову была возложена корона.
Уже в первую ночь после смерти моего отца, когда на меня из тьмы продолжали смотреть его глаза, полные боли, смертной тоски, бессильной ярости и любви ко мне, я понял – они не перестанут смотреть никогда. Спокойный сон не для меня.
Но на вторую ночь я понял и другое.
С этим можно жить.
Все эти годы, в турецком плену или во время странствий по чужбине я не забывал того, что отняло у меня сон. Просто с этим можно жить.
Месть такое блюдо, которое лучше вкушать холодным – как говорят в подлой Италии.
Это был пир в честь моего воцарения.
За столом сидели едва ли не все бояре страны. Были среди них даже те, кто когда – то отдал отца сербскому Мирче и сейчас всем своим видом они изображали «мы не виноваты, в том, что твой отец и брат были закопаны заживо. Просто мир жесток. Не обессудь».
Они пили и смеялись, произносили здравицы в мою честь.
Я же пил воду. Я хотел получше рассмотреть их упитанные, довольные лица, их лоснящиеся от съеденного усы и борода, послушать их хвалебные речи. Моя ненависть давно уже перестала жечь сердце и душу.
Но сейчас, при виде их, таких уверенных в своем благополучии, таких радостных воцарению нового господаря, она вновь стала разгораться.
Мне стоило больших усилий просто поднять руку.
Все смолкло.
- сколько господарей ты пережил, почтенный? – спросил я старейшего из них, человека с каменной гладко выбритой челюстью и глазами, в которых смешались страх и ненависть. Он в отличие от остальных не слишком налегал на еду и напитки, видимо боясь чего – то, например подавиться костью…
- двенадцать, мой господарь. – ответил старик.
- Он не прав, господарь. Я живу почти столько же сколько, а помню тринадцать. – сказал другой боярин, похожий чем – то на Мехмеда.
Вновь поднялся шум и гвалт. Кто – то кричал, что видел на своем веку десять правителей. А кто – то обвинял его во лжи.
Я снова поднял руку.
- а кто – нибудь знает, почему так?
- Весь мир так живет, великий господарь. – сказал человек с бритой челюстью.
- Весь мир? Но мне нет дела до мира. Валахия так больше жить не будет.
Я подал знак воинам. Они ворвались в зал и принялись вязать перепуганных бояр одного за другим. В своих воинов я верил. Я набрал их родных местах, в гористой, лесистой, непроходимой Тамишоаре, где все еще ходили легенды о том, что мой род происходить от самого Аттилы, где даже нищий батрак был искусен в обращение с мечом или еще более грозным топором, где еще не забыто слово Верность. Все это были здоровенные детины, преданные мне душой и телом. Хотя до душ их мне как раз дела не было, важна была только эта, уходящая в Темные Века, к гуннам, чья кровь текла в наших жилах, «телесная» преданность.
И вместо застольного шума раздался стон и вой.
И не было музыки слаще.
Потом были предместья столицы, крутой холм, журчащая под холмом река, веселое солнце в небе и крики слетевшихся, кажется, со всей страны воронов. Они почуяли падаль раньше, чем люди умерли. Наверное, вороны просто догадывались, КТО есть эти люди. Падаль.
Кто – то молил о пощаде, кто – то храбрился, кто – то проклинал меня. Но ведь я уже проклят. Неужели вы забыли собственные сказки о плачущих иконах?
Те, кто был поумнее, просто затихли, скованные ужасом. Им было чего бояться. Мои горцы стругали колья. Много кольев. Некоторые, по усердию, принимались доводить дело засапожными ножами, так, что на острие деревянных пик едва ли поместила смогла бы сесть муха.
- Не слишком затачивайте их. – приказал я. И воины стесывали острия кольев.
И поднялись к небу эти колья, большие, прочные колья, и на них стали поудобнее усаживаться мои бояре.
На похожих кольях так же умирали мои собратья по несчастью в турецкой тюрьме. Кол проходит через внутренности, пробивает легкие. Все зависит от того, в каких направлениях вертится жертва, пытаясь хоть на мгновение отсрочить смерть, хоть на йоту ослабить муку. Снова кол выходит между лопатками или из горла. Многие умудряются доживать и до этого момента.
Все – таки кое – что от турок я перенял. Посажение на кол – эта казнь, наверное не самая мучительная, но уж точно самая позорная из известных человечеству. Кое – что я добавил от себя. Например – не затачивать колья. На таком можно корчиться сутки.
Восемь сотен кольев, восемь сотен аристократов. И вокруг них молчаливые стражи с копьями в руках. Мои верные тамишоарцы. Люди – волки.
Я сидел за наскоро сколоченным столом, пил вино и смеялся. Мне смешны были их налитые кровью лица, выскакивающие из орбит глаза, истошные вопли, жалкие мольбы о пощаде.
Неужели они думал, что я ЗАБЫЛ?
Неужели они надеялись, что я ПРОСТИЛ?
Или они просто сами забыли, что сделали со мной, сами простили себе этот грех. То, что я обещал, им казалось только криками перепуганного юнца. Но я обещал это вполне серьезно. Нет, не все они были виновны в смерти моего отца. Но кто – то из них может оказаться виновен в моей собственной смерти, или в смерти моих детей.
Когда – то давно они смотрели, как умирали отец и брат, как земля заносит их головы. Теперь я сын убитого господаря, смотрел, как умирают изменники, друзья изменников, родственники изменников. Может быть не до седьмого колена, но это просто вопрос времени.
Но хотя они умирали на моих глазах, хотя я узнавал среди них тех, кто смеялся на том поле, я знал, что отныне глаза отца не перестанут смотреть на меня из ночной темноты.
Месть – это не справедливость. Ее смысл не в том, что бы восстановить равновесие добра и зла в мире. Это просто месть.
Конечно, был в этой казни и иной смысл.
Раньше у Валахии было два господаря – господарь и боярство.
Теперь будет только один.
Сначала мне еще было интересно, кто из бояр умрет первым, а кто продержится дольше всех. Я сделал было ставку на молодого плечистого боярина, единственного, что хотя бы пытался сопротивляться моим воинам, но он подвел меня и умер в числе первых. Хотя может быть этим проявил свою силу. Он не пытался оттянуть гибель судорожно сокращая мышцы.
Меня зовут Влад, это имя, полученное при рождении.
Но теперь вся Европа зовет меня Тепеш, что по – валашски означает «Колосажатель».
Так я крестил себя сам боярской кровью.
И мне нравится это имя.
В кубке, из которого я пил, было вино, но молва наверняка заменит его кровью.