Форум

Ауров Олег Валентинович — доцент кафедры всеобщей истории РГГУ

В истории классического Средневековья (XI—XIII вв.) рыцарство занимает особое место и это время с полным основанием может быть названо рыцарской эпохой, внешний облик которой, по меткому замечанию выдающегося историка средневековой культуры И. Хёйзинги, во многом определяли «развевавшиеся плюмажи». Не случайно, определяя основополагающее для его концепции истории культуры понятие «игры», нидерландский ученый использовал значительный круг данных, относящихся к истории средневекового рыцарства. Рыцарский образ жизни представлялся ему явлением четко выраженной «игровой» природы, в смысле восприятия «игры» как последовательной антитезы «обыденной жизни», а рыцарский идеал, по его мнению, выражался «по большей части в фантазии и фикции».[1]

В последние десятилетия аналогичную точку зрения выдвигает целый ряд зарубежных и отечественных медиевистов. И это при том, что в современной медиевистике роль рыцарства оценивается с существенно иных позиций. Принято исходить из аксиоматичности того факта, что средневековое общество было прежде всего обществом военным, структурированным применительно к потребностям войны (что, разумеется, относится и к периоду классического Средневековья): английский исследователь Д. Билер вводит даже соответствующее понятие — «военный феодализм». В свете этих подходов вполне обоснованным является утверждение, что именно рыцарство, т. е. сообщество профессиональных воинов-всадников, наряду с духовенством, выступало в качестве социальной элиты.[2]

Применительно к оценке средневековой войны как особого состояния общества в исследованиях последних десятилетий подчеркивается, что вооруженные конфликты той эпохи были лишены ожесточенности и кровопролитности, характерных для войн нового и особенно новейшего времени. Констатируется, что основные тяготы будто бы ложились на плечи мирного населения, становившегося объектом грабежа и насилия со стороны победителей. В обоснование этого тезиса выдвигается целый ряд доводов. Во-первых, ссылаются на малочисленность противостоящих воинских контингентов, основу которых составляла элитарная рыцарская конница.[3] Во-вторых, подчеркивается относительно низкая интенсивность военных действий, обусловленная особенностями тактики (причем, генеральные сражения в открытом поле, как полагают, давались лишь в исключительных случаях). В-третьих, {56} обращается внимание на техническое совершенство рыцарского вооружения и снаряжения, обеспечивавших надежную защиту их обладателям и, наконец, в-четвертых, — на принадлежность рыцарей из противоборствующих лагерей к единому (т. е. феодальному) сословию. В свою очередь это, как принято считать, определяло нежелательность убийства или тяжелого ранения противника (ибо главной целью поединка было пленение и последующее получение выкупа). Кроме того, указывается, что знатность противников, а также высокая степень развития сословного самосознания обуславливали формирование четких правил подлинно «рыцарской», и даже «куртуазной» войны, пресекавших проявления открытой жестокости и вероломства даже в войнах «за веру».[4] В связи с последним, в противовес негативным оценкам рыцарства в историографии конца XIX — первой половины XX в., исследователи второй половины XX в. постепенно вновь выдвинули внешне сходный с представлениями ранних романтиков благородный образ рыцаря, проникнутый духом рыцарского идеала, закрепленного нормами сословной идеологии. Очевидно, что именно этот социальный тип должен был воспринимать войну как высокое ристалище, как место достижения воинской славы, т. е. в соответствии с основным содержанием хёйзинговского понятия «игра».[5]

Вопрос о том, в какой мере образ жизни средневекового рыцаря может быть воспринят через призму понятия «игры», не может быть решен в контексте ограниченной по масштабам статьи: слишком велик объем материала, слишком разнообразны рыцарские обычаи применительно к разным эпохам и разным регионам средневекового Запада. Предлагаемые ниже выводы основаны на материале, относящимся к территории королевства Леон и Кастилия в эпоху Реконкисты — «отвоевания» христианами земель Пиренейского полуострова, захваченных мусульманами (главным образом — берберами (маврами)) в начале VIII века. В хронологии этих событий особое место занимает XIII век — время, когда, после решающей битвы при Лас-Навас-де-Толоса (1212 г.) и последовавшего вскоре после нее решительного наступления христиан, некогда обширные мусульманские владения сократились до небольшого эмирата Гранада (он просуществовал до 1492 г.).

Век великих побед, одержанных в ходе так называемой «Великой Реконкисты» королей Фернандо III Святого (1217—1252) и Альфонсо X Мудрого (1252—1284), стал и временем расцвета кастильского рыцарства, периодом обретения им обширных привилегий. В большинстве своем они закреплены в текстах фуэро — сводов местного права, изданных от имени королевской или сеньориальной власти, и адресованных территориальным общинам — консехо, господствующее положение в которых занимало местное рыцарство, весьма многочисленное в странах Пиринейского полуострова. В свою очередь, фуэро дополнялись адресованными общинам королевскими привилегиями, ключевые положения которых касались именно рыцарей. Нормативные источники такого рода достаточно хорошо изучены — как в испанской, так и в зарубежной (в том числе — российской) историографии сложилась богатая традиция их исследования.[6] Однако, в отличие от высшего и, частично, среднего звена феодальной знати (соответственно, магнатов и инфансонов), тексты подобного рода, а также документальные источники, крайне редко позволяют составить представление о жизненном пути наиболее массового слоя феодального класса — местном рыцарстве.

Мало нового дает и основная масса нарративных источников, ибо в качестве действующих лиц в феодальном эпосе, а также в пространных хрониках, написанных как на латыни, так и на разговорном старокастильском языке, фигурируют лишь монархи и могущественные магнаты. Известным исключением являются лишь краткие экскурсы о простых рыцарях братьях Диего и Гарсия Перес де Варгас из Толедо, включенные в текст «Первой всеобщей хроники, составленной по указанию короля дона Альфонсо Мудрого» в 70-х — 90-х гг. XIII века.[7] Описанный факт можно объяснить, если принять во внимание особенности исторической прозы этого времени, написанной на {57} разговорных языках (в противовес латинским сочинениям, доступным почти исключительно образованным клирикам).

Памятники такого рода создавались при непосредственном участии представителей знати, и были призваны пропагандировать присущие ей особые сословные представления и ценности (не случайно законодательство Альфонсо X вменяло в обязанность рыцарям читать подобные тексты[8]). Последнее объясняет наличие в хронике целого ряда идеальных типов, фигурирующих в качестве примера для подражания. Включение в их число двух простых рыцарей было призвано подчеркнуть важность роли рядовых рыцарей в структуре военно-феодального класса, что должно было способствовать главной задаче исторической прозы — распространить на представителей этого слоя систему культурных и ценностных ориентации, присущих высшей знати. Разумеется, образ простого рыцаря в итоге оказывался чрезмерно общим и явно идеологизированным, причем целый ряд этапов жизненного пути просто выпускался (прежде всего это относится к периодам детства и юности). Однако эти черты биографий, в конечном итоге, могут быть скорректированы за счет привлечения тех видов источников, которые традиционно используются для реконструкции истории местного кастильского рыцарства (прежде всего — фуэро и привилегии). Вместе с тем, никакой другой вид доступных источников не позволяет решить вопрос о степени соответствия образа жизни средневекового рыцаря критериям хейзинговской «игры».

Братья Диего и Гарсия Перес де Варгас родились в Толедо, однако, упоминание в их полном имени местечка Варгас заставляет предположить, что их предки происходили из североиспанской области Кантабрия. Хроника не упоминает об их детских и юношеских годах, однако, другие источники (в том числе — отдельные эпизоды «Первой всеобщей хроники») позволяют восстановить этот пробел. Сыновья простых рыцарей уже в детстве передавались на воспитание сеньора своего отца (в данном случае в этой роли, очевидно, фигурировал кастильск